Михаил Андреевич Осоргин. Статьи

Скорее

Перо дрожит в моей руке…

В день сумбурного счастья, еще стараясь языком, лишенным молодой смелости, измятым годами тревожной оглядки, привыкшим к условным междустрочным оборотам (простите за него!), я могу писать только о тех, находящихся в тюрьмах, в ссылке, в бегах, за границей, большинство которых еще не знают, не уверены, что они стали гражданами.

Государственный переворот уже дал им право возврата, пусть теперь им дана будет возможность возврата, даны средства в том, дана почетная, достойная их обстановка возврата: ликвидация дел, денежные средства, бесплатный проезд, помощь здесь.

В ссылке депутаты думы, в ссылке Ек. Брешковская, «бабушка революции», в ссылке и за границей — тысячи лучших и смелейших людей России, умевших не только верить, но и жизнь отдавать за свою веру. Им нельзя сказать только: можете вернутся беспрепятственно. Им нужно сказать:  вернитесь скорее и сядьте в правый угол нашей просветлевшей горницы долгожданными гостями!

И тем, заграничным, верующим и изверившимся, скорее обеспечьте возврат: бежавшим от суда и бесправия, из ссылок, с каторги, от преследования и от национального бесправия, — политическим эмигрантам, евреям, полякам, украинцам, армянам, — почетный возврат на родину, которая отныне принадлежит всем нам, гражданам России. Пусть их места, если хотят, — займут те, кому не сладок новый режим.

Голова идет кругом от мыслей…Мы стоим перед величайшим неведомым, перед лицом великого счастья и великого страха. Ибо неизмеримо велика наша ответственность за будущее. Нужно много думать, нужно много делать…Другие счастливее. Они уже могут и думать и делать. Я не могу! Участник прошлой революции, еще вчера — сам эмигрант, я все годы мечтал о дне, когда можно будет свободно, без стеснения цензуры, без описательных выражений, свои первые строчки в свободном режиме посвятить самым близким и любимым людям, товарищам по прежним этапам борьбы.

И вот сбылась мечта. Слова не нижутся на нить мыслей, слова отстали от чувств, слова стары, поношены, а новых и нужных не могу сейчас найти, да и кто из писавших легко вчера не чувствует этой трудности писать сегодня.

Ведь мы, как дети, которые только-только учатся ходить, как арестанта, выпущенные на волю, как ослабленные болезнью, выписанные из больницы на вольный воздух.

Но хотя бы этим, лепечущим от радости и наивным языком, я все же тороплюсь сказать, исполнить свою заветную мечту. Скорее свободы, возврата, почета и помощи участникам всех прежних революционных движений!

Русские ведомости. 1917. 4 марта. № 50.   

«По условиям свободного строя»

Много возгласов, много ликованья, немало страхов и удивительно мало спокойного юмора в этой суматохе великих дней. А между тем добродушный юмор — отличное противоядие против отравы преждевременного веселья.

И посмеяться есть над чем! Мы, конечно, граждане, но настолько свежего печенья, что навыками гражданственности особенно похвастаться не можем. По старой повадке развели мы обширную бюрократию и начальственность, разобраться в которой никакой возможности нет. Имеются у нас советы, комитеты, комиссары, начальники, коменданты, уполномоченные, заведующие и их помощники и пр., число которых безгранично, функции неопределенны, власть неограниченна и ни с какой иной властью непримирима. По условиям свободного строя подчиненных у нас нет, но начальствующих… По моему, их могло бы быть меньше! По условиям свободного строя мне даже несколько страшновато говорить, что власть портит людей.  Когда я читаю «Приказ нумер такой-то», то сначала мне приятно, а в конце начинает мерещиться сакраментальная фраза о трех тысячах или трех месяцах на выбор. Дело в том, что у нас вообще издавна привыкли писать «воспрещается» там, где французы находят возможным ставить priere (молитва) и немцы man bittet (человек просит).  

Шел, например, почтенный гражданин, с белыми волосами, со сложным тюремным послужным списком, с.-р. до потери сознания, по улице и, увидав на памятнике Пушкину или ином каком-то лояльном монументе плакат, написанный на эсдековском арго, неосторожно выразился: 

— Вот, ведь, окаянные, и тут напачкали!

Рядом оказалась гимназистка, которая обиделась:

— Вы это про кого? Про единую российскую?

А гражданин, по условиям свободного строя, ответил с ненужной откровенностью:

— Именно про нее, милочка! Ведь, какой неприятный народ!

И уж совсем некстати прибавил:

— Заметьте, милая девочка, ведь на них даже и волосы не растут как следует; так — клочьями…

Девочка, не посвященная в партийную рознь, пошла и пожаловалась вооруженному мальчику, а тот вынул из ножен городовую шашку и арестовал гражданина эсеровского толка. Окончилось все это, впрочем, гораздо благополучнее, чем бывало в несвободном строе.

Я, правда, не очень одобряю свободу слова упомянутого гражданина, так как обижать никого не следует; да и растительность от Бога, а не от партии. А главное — дифференцироваться слишком обстоятельно нам, пожалуй, еще рано. Но с другой стороны все же и пустяками, вроде уличных арестов, заниматься как-то неудобно. Мальчику с девочкой еще простительно, а взрослым уже не пристало.

Красный цвет сейчас вошел в большую моду. По условиям свободного строя (опять же не без некоторой робости) позволю себе сказать, что мне столь же всегда нравились красные знамена в толпе, сколь были малоубедительны красные бантики на дамских шляпках и купеческих грудях. Красный цветок растет и распускается в сердце; если в сердце ему тесно — он прорывается наружу в любое время, а не только тогда, когда это делается безопасным и даже лояльным. И поэтому, смотря на красное убранство мирно идущего на службу гражданина, я мысленно всегда вопрошаю его: «А не вы ли тот Иван Иванович, который шепотом, в кругу добрых и либеральных друзей, откровенно признавал, что правительство нас душит, не дает нам работать, — и под этим предлогом откладывал свое личное восстание до греческих календ»? И еще вопрошаю его: «В чем, собственно, существенное отличие ваше от гражданина С. Кельцева, председателя монархического союза, «прозревшего вместе со всей страной» и теперь собирающегося, с разрешения врача, «бить челом» Челнокову и Грузинову, с тем же усердием,  с каким он еще недавно побил бы их резиной»?

Отличие, пожалуй, в том, что гражданин Кельцев последовательнее: он бьет челом всякому правительству, данному ему Богом. И скоро, быть может, мы обретем в его лице если и не очень талантливого, то всегда яростного защитника того, еще не выясненного пока, политического течения, которое возьмет явный перевес. Пожалуй, он даже станет республиканцем. Э? Почему и нет? Ведь и республика имеет президента, портрет которого можно повесить в кабинете! И, гуляя по Кремлю, он громко будет объяснять приезжим провинциалам кремлевские древности:

— Вот это знаменитая Гражданка-пушка, а это — Гражданин-колокол…

Красному цвету нет отбоя от друзей! Но подождите немного, и вы увидите, как потихоньку бантики благоразумных граждан попрячутся сначала в карманы, затем в сорные корзины, и как, «по условиям свободного строя», сама собой произойдет искомая дифференциация: желтые к желтым, белые к белым, — а красные…их  судьба определена от века: их цвет охотно носят все лишь в моменты их победы, а затем, до нового праздника, их цвет выходит из моды. Уж слишком это беспокойный народ…

Русские ведомости. 1917. 15 марта. № 59.   

Чудеса охранки

С громадными техническими трудностями все архивы московского охранного отделения вывезены, наконец, из разгромленного и полусожженного прежнего помещения. Тем самым положена основа будущему музею революционного движения и сопутствовавшего ему политического сыска. Исторический интерес этого музея — без преувеличения неизмерим. Пройдут года, прежде чем он будет разработан хотя бы поверхностно. Несомненно возникнет целый ряд исторических журналов для более обстоятельного изучения этих архивов, и, на наш взгляд, уже наметилась необходимость издания при архивах специальных ученых «Известий архива политических дел».

Пока интерес широкой публики (будем надеяться временно) сосредоточен на специальном значении архива, — на его ценном свойстве разоблачать имена тех корыстных предателей молодой и революционной России, работа которых оказалась столь бесплодной. Так, по крайней мере, принято думать. Лично я думаю иначе: их работа, как и работа Штюрмеров, Протопоповых, Распутиных, всех больших и малых торговцев совестью и честью, ускорила падение старого строя. И многие со мной согласятся, когда (и уже скоро) в потрясающих подробностях узнают, как сами охранители, в личных выгодах поддерживали в России напряжение, хотя не всегда нормальное и здоровое, революционное брожение, как старательно сами они, копая яму другим, углубили свою могилу.

Помогая спасать архивы московской охранки, я, в качестве член комиссии, имел случай довольно близко изучить наиболее интересный из отделов  ее архива, а именно — агентурный. Поскольку дела его еще не могут быть предоставлены свободному интересу широкой публики, постольку организация его никакой тайны не составляет.

«Агентурный отдел» стоял особняком от прочих отделов. Он, та сказать, был автономен. У него были свои тайны не только от остальных чиновников охранки, но даже и от собственных мелких чиновников. Он имел своих «поставщиков» материала, «секретных сотрудников», имена которых были зашифрованы кличками и которые лично охранного отделения не посещали. Их встречи с «приемщиками материала» происходили или на конспиративных квартирах, или в ресторанах, чайных, общественных собраниях, смотря по качеству и по социальному положению «сотрудника» и по обстоятельствам. Иногда «агентурные сведения» принимались по телефону, причем даже для разговора (при упоминании имен) употреблялся особый цифровой шифр.

Нормально «секретного сотрудника» лично знал только тот офицер охранки, который с ним работал. Однако полный список «сотрудников» полагалось иметь начальнику охранного отделения, который сообщал его в департамент полиции, иногда умалчивая о своих главных «козырях». Департамент полиции, в своих обильных циркулярах, требовал и от охранных отделений и от управлений жандармских, развития густой сети агентуры, не только в городах, но и в фабричных поселках, в деревнях, в солдатских казармах, в учебных заведениях всякого типа. Это был единственный «источник света» и денег на него не жалелось.

«сотрудники» редко представляли написанные доклады.  Обычно их доносы записывались всегда одним и тем же офицером и поступали в отдел лишь переписанные на специальном бланке, где в заголовке ставилось, к какому отделу донесение отнести («общественное движение», «соц.-дем. партия», «рабочее движение» и т.п.), кто дал сведения (кличка) и кто их принял. Эти «агентурные записки» за нумерами подшивались к соответствующим делам, а одна копия поступала в «дело сотрудника». Таким образом, каждый «сотрудник» имел в агентурном отделе особый том своих произведений, помеченный его псевдонимом и свидетельствовавший о степени его работоспособности.

Сверх того каждая агентурная записка тщательно разрабатывалась. на ее полях чиновник должен был выписать все упомянутые в ней имена, чисто механически, не вдаваясь  в рассмотрение, представляет ли это имя какую-нибудь важность с точки зрения сыска. Поэтому, наряду с именами, положим, Плеханова («сын штабс-капитана»), можно встретить имя Карлейля («выясняется»), изобретателя фуфаек доктора Иегера («по справке адресного стола не значится»), поэта Верхарна («находится за границей») и т.п. О каждом лице, упомянутом в записке, наводилась справка в особых регистрационных ящиках. Если сведения о нем уже были  раньше, – они приписывались на полях к его имени (обычно приписывалось лишь звание, иногда адрес). Если же личность его не была еще установлена в регистрах, — о нем наводилась справка в адресном столе, в участках и у «сотрудников». Затем упомянутое лицо заносилось на особую карточку регистров (с.-р. — на красную, с.-д. — на синюю, студенты на желтую и т.п.), а на обороте писались краткие о нем сведения, почерпнутые из агентурных записку и циркулярных сообщений департамента полиции. Некоторые лица осчастливливались целой серией скрепленных вместе карточек, так как на одной все сведения о них не помещались. К иным карточкам подклеивался пакетик с образцом почерка, к другим — фотография, а то и некролог. Сведения заносились без проверки, механически. «Истина» выяснялась путем сопоставления данных. Так как некоторые партийные организации были насыщены «секретными сотрудниками», которые не знали о службе друг друга, и так как каждый секретный сотрудник сообщал не только о революционной деятельности других, но непременно и о своей собственной (в том и была его ценность!), то все эти «секретные сотрудники» неизбежно фигурировали в регистрах, имея на обороте карточек доносы на себя как своих товарищей по профессии, так и свои собственные. 

Партии соц.-демократической была оказан особая честь и для нее, сверх общего, был заведен еще особый регистрационный шкафик. О магических свойствах этого шкафика вам со временем боле детально расскажут историки.

Агентурная записка — это единственный источник сведений. Другим, столь же важным, была перлюстрация писем, которая велась в широчайших размерах. Некоторые письма конфисковались, другие фотографировались, с третьих снималась копия, с четвертых переводилась на кальку неразобранная подпись, а то и целая строка. Это была сложнейшая работа, о которой трудно в немногих словах дать представление. Ведь приходилось устанавливать  не только адресата и адресанта, но и каждое лицо, упомянутое в письме, иногда только уменьшительным именем, одной буквой или описательным выражением. Были томы устанавливаемых адресов, толстые тетрадки догадок об имени, целая система регистров переписки, с обозначением куда, кому, кто упомянут в письме и т.д. Это была поистине Сизифова работа! Прибавьте, что каждое письмо, сочтенное важным, поступало на разработку за нумером, для каждого заводилось дело, о каждом имени выписывались карточки в регистры агентурного отдела и даже в общий регистр архива.

И это не все. Агентурный отдел имел усердных читателей газет, на обязанности которых лежало делать вырезки и составлять из них томы разных дел. Когда историку потребуется подобрать материал, положим, по земским съездам, по откликам печати на реи депутатов Думы, по любому политическому и общественному вопросу, он может не беспокоиться, так как эта работа сделана для него охранным отделением. Что же касается до истории революционного и общественного движения, то кроме специальной библиотеки, к сожалению, разбитой и наполовину погибшей, историк найдет прекрасные и объективно составленные очерки движения по партиям, по фракциям и оттенкам, от анархистов и социал-революционеров до теософов, не исключая и национального движения. Маленькие же доклады имеются даже по партиям и кружкам, никогда не существовавшим. Все это писано специалистами, частью — офицерами охранки, частью «осведомителями», частью вполне лояльными историками, труды которых охотно перепечатывались и приобщались к библиотеке. 

Имеются и целые курсы лекций для руководства чинам охранки, «сотрудникам» и начинающим жандармским офицерам. Наконец, искусные руки создали ряд картограмм движения и развития революционных организаций. Эти картограммы, кроме интереса чисто «научного», имели еще и практический интерес. По ним определялся основной узел развивавшихся организаций, с тем, чтобы можно было правильно производить «ликвидацию» (аресты), т.е. разбивать нужнейшие связи и ослаблять организацию, оставляя всего несколько живучих ячеек «на разводку». Эти картограммы  верх агентурного совершенства.

Я далеко не исчерпал здесь всех чудес «агентурного отдела», ведшего «внутреннее наблюдение». Но так как исчерпать их в газетной статье нельзя, то позвольте перейти к очень краткому описанию отдела «наружного наблюдения», т.е. филерского, хотя и вспомогательного, но также весьма важного в деле политического сыска.

Кстати, нужно строго отличать «филера»  от «секретного сотрудника». Филер — это простой «шпик», гороховое пальто (несколько выше по типу — филер разъездной и заграничный). Филер обычно не знал не только, почему он следит, но и  за кем  он следит. Филеру, чаще сразу нескольким, приказывалось «принять», т.е. взять в наружное наблюдение такое-то лицо, причем это лицо обозначалось произвольной (всегда одной и  той же) кличкой. Филер в дома не входил, он следил на улице, на вокзале, иногда командировался следить в поезде. Он должен был «принять» наблюдаемого в указанном месте и держать его на виду, пока не потеряет или не сдаст другому филеру, который его сменит. О своей скромной деятельности филер должен дать по возможности письменный доклад: «Вышел оттуда-то, посетил такие-то дома и квартиры, встретился с теми–то, вернулся домой тогда-то». И роль филера исчерпана, он получает мзду, обычно в размере 60 к.— 1 рубля за трудовой день (конечно, сверх жалования), иногда наградные, на еду, на извозчика. Опытный филер устанавливал впрочем и настоящее имя наблюдаемого впервые, а также имена тех, с кем наблюдаемый встретился. Филерам выдавались особые билеты, именные с фотографической карточкой и его почетным званием «агента наружного наблюдения».  Имена филеров не зашифровывались, и свои донесения они давали по большей части на месте, в самом охранном отделении, дежурному чиновнику.

Все донесения филеров, невзирая на их крайнюю безграмотность, подшивались в особые тетрадочки в цветной обложке, заводившиеся для каждого наблюдаемого. На тетрадочке — «кличка наблюдения» и (если установлено) подлинное имя.

Далее начиналась механическая разработка полученных сведений. Опять составлялись тетради, книги, регистры, причем регистрировались не только лица, но и дома, даже особо подозрительные квартиры, а также места сходок, случайных встреч и пр. Велись алфавиты «кличек наблюдения», составлялись карманные альбомы фотографий, добытых как путем съемки арестованных, так и путем разборки взятых при обысках альбомов, выкрадывания через прислугу, тайного фотографирования на улице и т.п. В установке квартир и лиц очень помогали полицейские справки и осмотр домовых книг.

В охранном отделении был превосходный отдел фотографический, в негативах и готовых отпечатках, частью наклеенный на регистрационные карточки «научной полиции». К сожалению, это отдел сильно пострадал от разгрома и поджога, так как подожжена была именно «комната наружного наблюдения», пол которой прогорел и обрушился. Однако, благодаря сохранившимся негативам, впоследствии удастся восстановить и регистраторы фотографий.  Чрезвычайно важно поэтому, чтобы лица, случайно оказавшиеся обладателями фотографий, разбросанных повсюду, даже н улице при погроме, возвратили их для приобщения к сокровищам музея.

О наиболее интересных для наблюдения лицах велся специальный дневник — «сводка данных наружного наблюдения», — иногда с приложением «списка лиц, выясненных наблюдением» за этим лицом. В дневнике имелись графы: «кличка», «установка», «местожительство», «от кого взять», «с кем виделся», «куда заходил», «кто его посетил» и «когда». Все эти сведения тщательно записывались, лица выяснялись («устанавливались»), и в заключение составлялась чрезвычайно любопытная картограмма, которая прилагалась к каждому такому дневнику. В центре картограммы — кружок с именем и кличкой наблюдаемого. Далее первый концентрический круг: учреждения, которые он посещает. Второй концентрический круг: лица, которых он посещает, так сказать «круг его знакомств». Нечто вроде изображения солнечной системы. Если при этом «спутники» этого «солнца» также находятся в общении, то их кружки взаимно соединяются чертами. Если такой-то, зайдя к приятелю, затем вместе с ним пошел к другому, отмечалось и это соединительной чертой. При кружках «спутников» отмечались и даты посещения наблюдаемых их или ими, а особым крестиком отмечалось, кто из «спутников» и когда был ликвидирован, т.е. арестован. С арестом самого «солнца» оканчивалась и ведомость о нем.

Имея такую картограмму, заведующему секретной агентурой достаточно было ввести в круг ваших знакомств одного «сотрудника» и тем превратить наблюдение наружное в наблюдение внутреннее. Ваша картограмма «одухотворялась внутренним светом» и вы начинали фигурировать на бланках и карточках отдела агентуры внутренней. Ваши слова делались завтра же известными, ваши поступки — записанными, ваши письма — прочитанными, ваша жизнь — изучено. Вы окутывали себя вуалем конспирации, вы шептали свою тайну на ухо ближайшему другу, вы переписывались своим шифром по условному безопаснейшему адресу; и днем позже ваш шепот переписывался на машинке, ваш шифр подшивался к делу, а почтовое ведомство пересылало в агентурный отдел письма, адресованные на условный адрес. Ибо даже тяжелый и долгий революционный опыт из нас излишки доверчивости. В «агентурных записках» одного «сотрудника», недавно опубликованного, я видел не менее 10-15 – ти его доносов на родного брата, видел доносы мужа на жену и сотни доносов на ближайших, интимнейших друзей. Есть весьма видные и искренне революционные деятели, круг ближайших соратников и друзей которых состоял на 50-70% из провокаторов. Со временем это будет подтверждено документами совершенно неопровержимыми.

Насаждение среди пшеницы плевел, это — дело талантливости и энергии охранных специалистов, и прямого отношения к теме не имеет. Я хотел лишь в самых общих чертах изложить чисто технические приемы агентурного сыска, поскольку знакомит с ними разборка архивов. Думаю, что и в них есть немалы «научный интерес».  

Русские ведомости. 1917. 7 апреля. № 76.