Обращение «Daily Chronicle» к «Русским ведомостям» (фрагмент)

Вчера мы получили из Лондона от одной из распространеннейших либеральных газет «Daily Chronicle» телеграмму такого содержания: «Издатель «Daily Chronicle», посылая привет собрату «Русских ведомостей», просит, чтобы они дали ему для опубликования сообщение о великих событиях, только что происшедших и воспринятых британским народом ка твердая решимость России провести войну до победного конца».

    Русские ведомости. 1917. 7 марта. № 52.  

Заграничные отклики на русские события

Признание папою временного правительства

Рим (От нашего корреспондента). Папа римский признал русское временное правительство, выразил величайшую радость по поводу свершившегося переворота и высказал уверенность, что ныне в свободной России будет господствовать свобода веры и тем самым установится лучшее, чем при прежнем правительстве, взаимоотношение римской курии и России.

Заявление Ллойд-Джорджа

Лондон, 6 – го марта. Ллойд Джордж в палате общин, освещая положение в России, заявил: «Происшедшие с драматической внезапностью события будут считаться поворотным пунктом в истории. Возникшие 24 – го февраля на улицах Петрограда беспорядки, вызванные  недостатком съестных припасов, были скорее поводом, чем причиной революции. Солдаты отказались повиноваться приказу подавить мятеж и поддержали образовавшийся с председателем Государственной Думы во главе комитет для поддержания порядка. Образовалось сильное временное правительство под председательством князя Львова. К правительству примкнула вся страна, армия и флот. Революция почти не сопровождалась кровопролитием. Нам приятно знать, что новое правительство образовалось с задачей вести войну с еще большим напряжением. Британское правительство уверенно, что русский народ сможет совместить свободу с порядком, ибо свободный народ — наилучший защитник своей чести. Оно уверенно, что события в России начинают собою новую эпоху в истории мира, являются первой победой принципов, ради которых нами начата война, и влекут за собой не смятение и ослабление военных действий, а более тесную действительную совместную работу русского народа с его союзниками в защиту свободы человечества». 

Лондон (От нашего корреспондента), 7-го марта. Ллойд-Джордж сделал в палате общин заявление с выражением симпатии русской революции. Когда он сказал, что русская революция является вехой во всемирной истории, раздались аплодисменты со всех скамей. Указание на то, что солдаты, призванные стрелять в народ, отказались повиноваться приказанию, вызвало аплодисменты со скамей ирландских националистов. Либералы подчеркнули аплодисментами слова, что великий князь Михаил Александрович заявил, что он примет корону только в том случае, если этого пожелает народ. Заключительное заявление, что русская революция означает триумф тех принципов, за которые борется Англия, сопровождалось продолжительными аплодисментами. 

Настоящее заседание показало, что английский парламент всем сердцем приветствует рождение новой свободной России. Все газеты удивляются дисциплине и самообладанию петроградского населения за всю эту чудесную неделю. Освобождение России приветствуется во всей Британской империи.

Жюль Гэд о русской революции

Париж, 6-го (19-го) марта. Я отправился в скромную квартиру гражданина Жюля Гэда. При нем находится верный его спутник Шарль, бывший начальник его кабинета, завоевавший себе широкие симпатии в здешних русских кругах. При нашем прибытии Ж. Гэд, которого болезнь пригвоздила к креслу, поднялся несмотря на свои страдания, горячо пожал нам руки и дрожащим голосом выразил свою радость видеть Россию освобожденной.

«Теперь, — прибавил он, — не забывайте, что величайшей обязанностью русского народа является в настоящее время обеспечить победу. Сначала победа, потом республика. Группируйтесь вокруг временного правительства. Все то, что может разделить нас в нынешнюю войну, сыграло бы на руку немецкого кайзеризма, а следовательно, и русской реакции, которая может вернуться только в случае поражения. Перед вашим учредительным собранием встанет великая задача, — организация победы и управление страной до достижения победы, а потом уже оно даст России новый строй».

Боронов

В Германии и Австрии

Копенгаген (От нашего корреспондента). Последнее дошедшее сюда сообщение об отречении Михаила Александровича считается одним из кульминационных моментов развития русской революции. Здесь с трепетом ожидают дальнейших событий, которые должны окончательно увенчать новый порядок. Перед грандиозностью развивающихся картин русской жизни особенно жалкой представляется внутренняя сутолока в Германии, где сравнительно реформенные домогательства встречают бесстыдный отпор со стороны интриг закостенелой реакции. Надо ожидать, что русский переворот понесется освежительной грозой над австро-германским миром и заставит робкого канцлера перейти от слов к делу, пробудит рабочие массы к решительному выступлению против внутреннего врага, ибо от прежнего лозунга борьбы с русским царизмом ничего не осталось. Впрочем, недаром либеральная, а также правосоциалистическая немецкая печать рассматривают свершившийся в России переворот преимущественно под углом отношения к войне, усиленно толкуя переворот как торжество военной партии империалистических стремлений. В этом социалисты фракции большинства ищут оправдания продолжению свое патриотической тактики. Отношением к войне со стороны разных влиятельных факторов русской жизни немецкая печать обуславливает шансы самого переворота, сильно надеясь на то, что трения между политическими группами и продолжение острой продовольственной нужды может привести или к торжеству более крайних элементов, или к контрреволюции.

Гроссман

Копенгаген (От нашего корреспондента). Австрия и Германия естественно следят за событиями с напряженным вниманием. Русская революция нашла бурный отклик в немецких парламентах. Социалистического депутата Гофмана в прусском парламенте даже лишили слова за резкую критику германского военного абсолютизма, за демонстративное приветствие политического обновления  России. Министр земледелия Шорлемер возмутился, почему Гофман отметил переворот в России не как признак близкого окончания войны, а как предостережение реакционному строю Германии и в частности Пруссии. Надежда, что русская революция приведет к военному обессиливанию, а следовательно, к скорейшему достижению Германией мира, составляет вообще главную канву в рассуждениях немецкой прессы. Наряду с этим всячески варьируется мысль, что русская революция есть продукт английской интриги. Однако наиболее серьезный обозреватель «Tageblatt»'а Ганс Форст, хорошо знающий Россию, решительно возражает против такой легенды и настаивает на том, что переворот, подобный русскому, носит глубокие корни только в условиях и побуждениях национальной жизни.

Чрезвычайно также занимает печать реформенная программа нового русского правительства. которую некоторые газеты называют доктринерской, несоответствующей уровню политического развития русского народа, навеянной наиболее крайними элементами в составе правительства, а также вне его. Изумленная чрезвычайно быстрым и сравнительно безболезненным нарождением нового порядка, немецкая печать заключает об его непрочности и о неизбежности опасных внутренних разногласий, которые в связи с невозможностью сразу сколько-нибудь  урегулировать продовольствие, ослабить военную позицию и заставят пойти на скорейший мир. Вообще мир — начало и конец немецких рассуждений о революции. Ради мира немцы готовы примириться с переворотом, который оставляет их далеко позади на пути политического развития.  

Гроссман

В Америке

Копенгаген (От нашего корреспондента). Американская печать горячо приветствует великий переворот в России. «New Jork World» пишет: «Демократия всех стран с глубоким волнением следит за развитием грандиозных событий и верит в упрочение нового строя, столь важного в интересах всего человечества».  

Повышение курса рубля

Стокгольм. 7-го марта. Курс русского рубля испытал дальнейшее повышение и достиг 97.

    Русские ведомости. 1917. 9 марта. № 54. 

Русская революция и Германия

(по телеграфу)

Обзоры последней недели в немецких газетах всецело под знаком русской революции, которая несмотря на старания выразить недоумение или умалить ее значение глубоко врезалась в сознание немцев. Невольно напрашиваются параллели.

Редактор «Berliner Tageblatt» Вольф говорит, что недаром главнейшие реакционные прусские газеты, вопреки обыкновению, изложение хода русских событий  не связывают с предостережением против так называемой демократической опасности, но решаются признать то, что революционная борьба в России шла по европейским образцам. Бывший царь и его теперь совершенно обезвреженные советники держались правил, которых придерживаются и прусские архиреакционеры, усматривающие в них квинтэссенцию государственной мудрости и гарантию монархической идеи.  Из опасения революции они до конца упорно отклоняют малейшие уступки народу. Вольф подробно излагает факты, говорящие о слепом упорстве русской реакции, которое и привело к теперешней развилке. Политический темперамент немецкого народа, — заканчивает Вольф, — неспособен к вулканическим извержениям, но не может же немецкий народ один из всех культурных народов мира остаться устраненным от управления страной, от ответственности за свои судьбы.

Русская революция несколько развязала языки канцлеру и его наперснику Шейдеману, совсем было замолкшим под натиском реакционной фронды. Когда обострились события в России, как подчеркнул известный публицист Герлах, Бетман-Гельвег поспешил в прусскую палату депутатов и импровизировал резкую отповедь реакционным вожделениям палаты господ. Шейдман выступил в «Vorwarts» с грозной статьей о неотложности реформ. Мы, — говорит он, — с тревогой всегда указывали, что Россия несмотря на остылую форму правления находится в лагере наших врагов. А теперь царизм в России ликвидирован под крепким натиском революции, и Россия очищена от векового сора. Российские мандарины упорствовали против всяких реформ, они хотели царя, который творил бы их волю; эти они подкопали монархию, и положили фундамент нового строя.

В срединной империи Европы, в Германии, такого же типы мандарины стремятся воздвигнуть китайскую стену против реформ. Часы показывают двенадцатый час на исходе, а они все надеются задержать время, передвинуть стрелку. Шейдман восстает и против канцлера, который наговорил много хороших слов, но медли тс делом. Шейдман призывает канцлера к решительным действиям, не дожидаясь окончания войны. Нечего бояться упорства реакционеров перед лицом жертв, понесенных народом.

Интересно заключение статьи о русской революции публициста Ганса Лейса, книга которого о каторге в Германии переведена на русский язык. Человечество, — пишет он, — и прежде всего немцы, живейшим образом заинтересовано в удаче русской революции, в переходе России от деспотизма к народоправству. В случае такой удачи прусская Германия будет единственной культурной страной в мире, в которой правительственная власть не зависти от воли народа. И если на востоке на месте деспотии воцарится демократия, то и в Германии нынешний строй в состоянии будет продержаться еще лишь некоторое время. Приходится, — говорит Лейс, — отнестись к русской революции с двояким чувством: желать, чтобы, занятая обилием внутренних забот, она поспешила заключить мир, а с другой стороны, чтобы она взяла верх над варварством царизма.   

Гроссман

Копенгаген, 8 марта

Алексей Станиславович Белевский (псевдоним — Белоруссов, 1859—1919) — политический деятель (либеральный народник) и публицист. Сотрудник газеты «Русские ведомости».

Заграничные отголоски

Война и революция связали нас с нашими союзниками, а следовательно с мировой демократией, такой глубокой и, — думается мне, — неразрывной связью, что, только что вернувшись домой с Запада и прежде чем войти в существо наших внутренних вопросов, я должен рассказать, как там, во Франции и отчасти в Англии, переживают наши внутренние события, как реагирует на них западное общественное мнение.

Не то, чтобы я рассказал что-либо новое и неизвестное. Из телеграмм, из нот французского, английского и американского правительств мы знаем западную точку зрения на основные моменты нашего революционного движения и на идеологию нашей революционной демократии. Но отношения наши к Западу — отношения жизненные, решающего значения; поэтому говорить о них не мешает никогда. А, кроме того я, вероятно, могу осветить отношения к нам не только официальных, но и неофициальных сфер, рассказать о том, что думает рядовой гражданин, тот, который в последнем счете является вершителем судеб.

Итак, как же относятся к нашей революции на Западе? В первые ее дни — с восторгом. Обнимались незнакомые не только на улицах Москвы, Петрограда или Саратова, но и на улицах Парижа. За несколько дней революции я сделал больше знакомств с французами, чем за восемь предшествующих лет. И не только социалисты, закоренелые буржуа, люди далекие от политики приветствовали нашу революцию с восторгом, славили гений русского народа, его удивительную моральную дисциплину и предсказывали русскому народу великую и славную мировую роль.  У нас, в России, этот медовый месяц длился довольно долго. Во Франции, проделавшей так много революций, накопившей, следовательно, немалый опыт, медовый месяц продолжался счетом на одну неделю. И тоже случилось на английском фронте, куда я попал числа 6-го или 7-го марта. Я мог жить на английском фронте месяц, а поторопился уехать через 10 дней, потому что положение мое, как русского революционера и патриота, стало intenable — невозможно. Что в самом деле мог я ответить не на вопрос даже, а на спокойное утверждение, на презрительный вывод:

— Итак, вы нам изменяете…

А я-то ведь рассказывал, что наша революция — революция национальная! Рассказывал, что весь народ, что все население России без различия классов, национальностей, стряхнуло с себя сгнивший старый строй и возвращается к новой жизни. К новой жизни! На это мне отвечали, что немыслимо перейти к новой жизни в разрыве с западными демократиями, а этот разрыв, очевидно, назревает, что идейный и моральный склон к Германии есть склон не к новой жизни, а к новому рабству и к реставрации.

— И вы думаете, спрашивали меня, что это движение носит всенародный характер? Но тогда тем хуже!

В явное противоречие себе мне приходилось утверждать, что примиренцы — ничтожное меньшинство, что счет ленинцам ведется на десятки и сотни. Жизнь опровергала меня, доходившие до запада фактические сведения разрушали все мои оптимистические построения и предположения, и нередко приходилось мне слышать от моих многочисленных собеседников такое резюмэ:

— На Россию, очевидно, рассчитывать нельзя. Были Штюрмер и Протопопов, теперь имеются ваши «экстремисты». Мотивы и словесные формулы изменились, сущность деятельности осталась та же. Чем раньше западные демократии поймут это, тем лучше. Очевидно вас надо списать со счета и рассчитывать на собственные силы. Вас заменит Америка, и это к лучшему, так как со старой американской демократией у нас найдется и общий язык, и взаимное понимание. С вами же…

В этих условиях понятно, почему я поторопился уехать с английского фронта. Но атмосфера, которую я нашел в Париже, была не лучше. Конечно, в качестве придаточных предложений к речи по существу мне говорили о трудности революционного процесса в странах малокультурных и неопытных, но оговорки эти мало утешали. Главное же предложение было следующего рода:

— Вы знаете, мы войны не хотели: мы до мозга миролюбивы, такими были, такими и остались. Мы ввязались в войну из верности нашим обязательствам к России. И теперь, когда у нас совсем нет семьи без траура, когда наши богатства растаяли, культурнейшие департаменты наши в развалинах и нет числа нашим жертвам, вы же нас бросаете и начинаете брататься с нашим врагом. Как это назвать? 

Можно было сколько угодно доказывать, что новая Россия не ответственна за действия старой, что взгляды на войну освобожденного народа по необходимости  разнятся от взглядов низвергнутого императорского правительства и т.д и т.д. Аргументы эти не действовали. Получался ленивый и небрежный ответ, что Франция имела дело и могла иметь дело только с Россией, как государственным целым, не с неведомым и отсутствующим народом, а тем менее с численно ничтожными партиями, господство которых неожиданно для самой России, а с Россией официальной.

— Ведь ваш режим непрочен,  — говорили мне. — Допустим ,что мы вступим в новое соглашение с новым  вашим полу-социалистическим правительством. А если его через 6 месяцев сметут обстоятельства, как они смели первое временное правительство, во что превратится это соглашение, да и вся международная жизнь, если нет преемственности обязательств и хотя бы условий прочности их?

В этой аргументации главное, это сомнение в прочности нового строя, государственного и идейного. Естественно, что я употребил все усилия, чтобы уяснить себе основания этого сомнения. Я беседовал много с политическими деятелями и буржуазного толка и социалистического, конечно, из социалистического большинства беседовал с представителями французской науки и обывателями. Суммируя все, что я слыша, я нахожу, что сомнения наших западных друзей опираются на два обстоятельства.

Первое: всюду на Западе, в странах, давно политически свободных и индустриальных, социалисты составляют меньшинство общества. Объективный процесс, конечно, ведет к обобществлению труда и орудий производства, к развитию общественного и государственного контроля над экономической деятельностью частных лиц, но этот процесс социализации труден, медленен и эволюционен; возможен он постольку, поскольку в процессе истории создаются органы общественного хозяйства, вызвать к жизни которые нельзя простым ударом магической палочки. В России, стране экономически неразвитой, малограмотной и не организованной ни социально, ни экономически, удельный вес социалистов ничтожен. Этому объективному положению вещей не соответствует политическое всевластие социалистических партий. Всевластие это по необходимости непрочно. Опирается оно на неудовлетворенные инстинкты народных масс, сильно обещаниями, Которые дает, но исполнить не будет в состоянии. Его влияние рушится, когда массы поймут, какое расстояние отделяет обещание от исполнения.

второе. Вторым основанием является опыт, вынесенный из трех революций: Великой, революции 48 года и Коммуны. Великая революция дала Наполеона; революция 48-го года привела к маленькому Наполеону; Коммуна — к Тьеру, Мак-Магону. Все эти три народные движения отмечены образованием двух центров  — организационного или правительственного и революционного, расколом нации на две враждующие группы и гражданской войной. В XVIII национальное собрание боролось с секциями Парижа, конвент — с Hotel-de-Ville; в 48-м году «рабочий парламент» — с республиканским правительством и пролетариат Парижа — с буржуазией; в 1870 году Коммуна — с Версалем. Все три раза эта борьба приняла в конце концов характер гражданской войны, похоронившей и свободу, и социальные реформы.

— Вы , — говорили мне, очевидно идете к гражданской войне и к крушению и свободы и широких социальных реформ, так как образование двух враждующих центров национальной жизни у вас на полном ходу, и ваши «экстремисты» уже призывают гражданскую войну. Вы сказали А; вы скажете и Б; и не видно, чтобы Россия в целом была способна на героическое патриотическое усилие: на героическое самоотречение ради сохранения великих завоеванных революцией результатов, на подчинение частных интересов общим.

Так не без основания «сомневаются» наши западноевропейские друзья.

Я знаю, что мне ответят наши «экстремисты». Они скажут, что я передаю злые сплетни западноевропейских буржуа, с которыми великой обновляющей мир российской социалистической демократии нечего считаться. НО это — одна из многих, ни на чем не основанных иллюзий. Французские циммервальдисты, парламентская группа Лонго, конечно, приветствуют идеологию наших экстремистов. Но вес их в самой Франции не велик. Не больше, чем вес Эрве и его друзей: в «VIctoire», газете Эрве не раз уже писалось о том, что «неопытным русским социалистам» роль «учителей Запада» не по плечу. В Англии же, в Англии, где пролетариат действительно силен и организован, ни одно действие наших социалистических организаций не произвело такого тягостного впечатления, как попытка иностранной комиссии совета рабочих и солдатских депутатов снестись с английским пролетариатом по вопросам о войне через голову английского государственного механизма. Блок всех партий в целях успешной войны, понятие государственного единства, привычка идти легальными путями и смотреть на борьбу партий между собой как на свой внутренний вопрос — не миф в «старой Англии». Недаром же союза матросы не выпустил Макдональда из Англии. Жизненный опыт очень скоро подтвердит и докажет, что русской демократии придется волей-неволей не учить отсталый Запад, а многому научится у него, и не только у западного социализма, а и у западной буржуазии, как никак организовавшей у себя дома реальную, а не призрачную свободу, и верными шагами идущей по пути социальных реформ.

Пока же Запад не без основания полон сомнений и опасений.

Русские ведомости.1917,7 июня, № 127.

Исаак Владимирович Шкловский, псевдоним Дианео (1864-1935), – этнограф, публицист, корреспондент газеты «Русские ведомости». Первый переводчик на русский язык сочинений индийского писателя Рабиндраната Тагора.

Письма англичан

В Лондоне циркулируют теперь в бесчисленных списках письма, присланные англичанами, проживающими теперь в России. У меня теперь в руках такие письма из Петрограда, Москвы, Самары, Одессы и Владивостока. Вне сомнения, эти письма очевидцев представляют собой любопытные документы если не для изучения русской революции, то во всяком случае для ознакомления с настроениями.

Письма эти можно разделить по резко выраженному характеру своему на пессимистические и оптимистические. Пессимисты усиленно обращают внимание на факты, свидетельствующие об анархии, и приходят к самым мрачным заключениям. «Россия, быть может, возродится экономически, но как великая держава она, конечно, перестанет существовать», - пишет один пессимист из Москвы.  Другой пессимист, прибывший по делам своим в Самару, не верит и в экономическое возрождение России. «Вы напрасно говорите об идеализме русского народа. Рабочие выставили требования хотя  и неосуществимые, но зато очень реальные, не имеющие ничего общего с идеализмом». Автор письма группирует дальше ряж насилий над редакторами, беспричинные обыски, аресты и даже ссылки административным порядком и приходит к несколько смелому заключению, что «теперь в России свободы даже меньше, чем раньше». Автор письма, по видимому хорошо знающий русский язык и литературу, рассказывает адресату содержание чеховского рассказа «Торжество победителей». «Некоторые деятели областных комитетов понимают свободу так же, как Алексей Иванович, выведенный в этом рассказе. Прежде он тепел поншения от Курицына, а теперь он сам строит Курицыну великую пакость», - говорит автор письма. «Прежде ты меня обыскивал, а теперь я тебя обыщу. Прежде ты мне закрывал газету, а теперь – мой черед. Прежде я перед тобой трепетал, а теперь ты трепещи», - рассуждает, по утверждению автора письма «Алексей Иванович». «И то более всего любопытно, «Алексей Иванович» глубоко убежден, что теперь в России – большая свобода, чем в Англии», - иронизирует автор письма.

Пессимисты ищут виновников и находят их в «германских агентах» и, конечно, в «Ленине», которым в скором времени здесь няньки будут пугать детей. Пессимисты, чтобы окончательно сравнять Ленина с «вовкулакой», которым нас самих когда-то пугали няньки-украинки, делаю его инородцем. «Ленин – еврей; его настоящая фамилия Гольберг», - делает открытие один пессимист. «Ленин – немец. Его настоящая фамилия – Риттер, а имя Карл-Вильгельм», - делает еще более поразительное открытие другой пессимист.

С другой стороны, авторы писем оптимисты указывают ан то, что революция 1917 года породила меньшую анархию, чем монархия в 1905 году. Не следует переоценивать разрухи в армии и дезертирства, так как се эти явления существовали и д революции, но только о них нельзя было писать. «Порядок и дисциплина поддерживались перед революцией только жестокостью», говорит автор одного письма. Беспричинные обыски, аресты и запрещения газет обуславливаются  тем, что «производящие их учились у слуг Николая II». Оптимисты указывают на то, что по Петрограду, как и по всякой столице во время революции, нельзя судить о всей стране. Оптимисты говорят, что «инстинкт сохранения здорового народа возьмет, наконец, верх».

И пессимисты, и оптимисты обсуждают вопрос, особенно живо интересующий сейчас англичан: «бросит ли Россия союзников «in a lurch», т.е. заключит ли она сепаратный мир с Германией? Даже пессимисты полагаю, что этого не будет; но пассивное состояние русской армии на фронте фактически сведется, в конце концов, к тому же. Оптимисты убеждены, что «Россия не совершит самоубийства в виде отказа помочь демократическим государствам в борьбе против Германии».

И пессимисты, и оптимисты жалуются на англофобию в России. Русские, будто бы относятся к англичанам свысока, как к отсталой нации, лишенной идеализма, думающей только о захвате новых рынков. Авторов писем раздражает больше всего, когда говорят о том, будто английские капиталисты создали войну и ведуит ее в своих интересах. «Наш мальчик, оставивший университет, когда началась война, и ушедший волонтером на фронт, значит руководствовался корыстными соображениями, - пишет автор письма своей жене. – Когда я читаю подобные статьи в русских газетах, я хочу крикнуть: «Мой мальчик убит в Галлиополи, где мы потеряли 90000человек и 300000000 ф. ст., так как мы желали открыть путь вам, русским. И теперь вы нас называете захватчиками, и не знаю еще чем!». И пессимисты, и оптимисты жалуются на то, что для русских абсолютным авторитетом являются не все население Британской империи, не организованные рабочие, поддержавшие войну, не миллион женщин, добровольно работающих на заводах и в полях, а несколько тысяч интернационалистов, не имеющих никакого влияния в Англии».

В письмах англичан я нахожу целый ряд вопросов: «Почему русские нападаю так ожесточенно на союзные Англию и Францию, напрягающих все силы, чтобы помочь России, и почему они с такой симпатией относятся к Германии? Почему русские газеты усиленно печатают теперь все дурное про Британскую империю и ничего не говорят про хорошее? Почему на страницах социалистических газет так часто фигурируют Ирландия, Египет и Индия в германском освещении? Почему авторы этих статей, обличающих Англию, молчат или не имеют представления о том, что сделано в Ирландии, Египте и Индии за последние года, и о том, какие реформы там на очереди? Почему русские авторы, говоря  об Англии, берут аргументы только у германских империалистов? Почему Германия пользуется таким обаянием у значительной части русских социалистов?»

На последний вопрос мы находим любопытные ответы в письме англичанина из Петрограда. Автор строит два предположения. В силу одного, Германия, как родина социал-демократии, является своего рода Меккой для многих русских социалистов. Они воспитались на книжках и брошюрках, написанных германскими социал-демократами. Из этих книжек многие русские социалисты черпают свое мировоззрение, свои факты и даже свою фразеологию. «Русские, в конце концов, больше, чем какой-нибудь другой народ в мире, поддаются гипнозу готовой формулы». «Все исходящее из Мекки кажется многим русским социалистам прекрасным, идеальным, совершенным». Второе объяснение еще более обидно для нашего национального чувства: автор письма полагает, что обаяние Германии так велико потому, что «у русских анархистов есть затаенное тяготение к подчинению сильной власти и железной дисциплине».

Авторы писем дальше жалуются на то, что у русских нет «sense of humour»: некоторые социалистические газеты жестоко обличают Англию за запрещение вывозить журнал «Nation» за границу. И в то же время эти газеты спокойно печатают про то, в таком – то городе запрещена газета, реквизирована типография, а редактор отправлен или в ссылку, или в тюрьму, где он объявил голодовку.

Вам, живущим в России, лучше видно, насколько правы или ошибаются авторы писем. Мне, живущему в Англии, бесконечно жаль, что дружеские отношения между двумя народами, наладившиеся так хорошо, портятся.

Русские ведомости, 7 июля 1917. № 153.